«Отец наказывал меня за любое проявление эмоций, кричал, что я тряпка и что нужно быть “мужиком”»

Я всю жизнь сталкивался с эмоциональным насилием со стороны отца. Он останавливал любое мое действие, которое не вписывалось в его картину мира. 

Например, когда мне было два года, я стащил у родителей том Большой советской энциклопедии. Отец мне со всего размаха дал ей по пальцам так, что у меня потом начались приступы эпилепсии.

«Ты что, дурак что ли? Так нормальные люди не делают»

Когда мне было около семи лет, мы переехали из города в деревню. У меня тогда была любимая сказка «Крокодил Гена и его друзья». В ней Чебурашка искал друзей, развешивая объявления. И я решил поступить как любимый герой сказки. Расклеил по деревне объявления: «Я ищу друзей. Живу там-то. Если что, приходите знакомиться». Отцу моя инициатива очень не понравилась. Он меня отчитал: «Ты что, дурак что ли? Так нормальные люди не делают». Отец подавлял во мне всякую индивидуальность. 

Другой эпизод, который засел в голове, тоже произошел, когда мы жили в деревне. Я был уже постарше. Мы с друзьями ушли на сенокос, и я никому об этом не сказал. Вернулся домой вечером — а меня на пороге ждет отец с розгами. В тот вечер он отбил мне всю спину. 

Такие воспитательные практики со стороны отца были нормальным делом. Чуть что не так — он брался за розги. 

Чаще всего отец отчитывал меня таким образом за любое проявление эмоций. Например, если я плакал. Он считал, что мальчики не должны показывать слезы. 

Я рос довольно чувствительным и ранимым ребенком. Отец меня всегда за это понукал, кричал, что я тряпка и что нужно быть «мужиком». Однажды он решил меня закалить делом. Наша собака родила щенят. В деревне с потомством кошек и собак расправляются просто: топят. Но папа использовал другой способ — он рыл яму и рубил щенков лопатой. В тот день он заставил меня не просто смотреть, а участвовать в этом. Мне было 8 или 9 лет. Я плакал, из-за слез плохо видел, что делаю, и пытался их рубить, но сил и решимости не хватало. Поэтому они не умирали, а пищали и калечились. Отец кричал, что я слабак и баба, а потом схватил лопату и зарубил их сам. Я почти в обмороке отошел, продолжая плакать.

Бывало, отец мог ни за что дать мне подзатыльник или подойти и ударить сзади. Иногда он даже не объяснял, в чем именно я провинился. У него в голове был какой-то сценарий, которому я должен был следовать, и, если я что-то делал не так, меня наказывали. Например, если нужно было помыть посуду, а я делал это не так идеально, как должен был. Для меня все это тогда было непонятно. Я ведь старался, делал то, что меня просили, но и за это меня наказывали. 

Любые мои попытки проявить инициативу тоже пресекались. Думаю, отец боялся, что таким образом потеряет контроль, станет слабым. А он не мог этого допустить. Он же глава семьи. 

Если отец меня не бил, то наказывал словесно. Постоянно сыпал оскорблениями: «выродок», «щенок».

Было ощущение, что с нами в доме находится дикое животное в лице отца

К маме он относился так же, как и ко мне, а то и хуже. У него были четко сформированные представления о том, что должна делать в семье женщина, а что — мужчина. Если мамино поведение не соответствовало ожиданиям, отец наказывал и ее. Помню, как однажды он бегал за ней с ножом по дому.  

Когда я впервые увидел, как отец издевается над мамой, почувствовал бессилие и страх за нее. Было ощущение, что с нами в доме находится какое-то дикое животное в лице отца. А что ты делаешь, когда видишь перед собой разъяренное животное? Убегаешь. Вот и я пытался взять маму за руку и убежать. Было страшно, что отец в какой-то момент нас убьет. 

Иногда мы с мамой все-таки уходили из дома. Бродили до ночи по лесу в конце деревни, ждали, пока отец напьется и уснет. После этого можно было возвращаться. Я не помню, чтобы отец извинялся перед нами после таких вечеров. Мог с утра поругать себя: «Такой я козел». На этом все заканчивалось.

Когда я был ребенком, с мамой, конечно, не разговаривал о ситуации в семье. Она не знала, как тяжело мне было смотреть на то, что отец с ней делал.

С друзьями мы на такие темы тоже не разговаривали. У меня был близкий друг в деревенской школе. Его бабушка была моей учительницей в начальной школе, и она с самого начала невзлюбила меня за открытость, постоянно пыталась свести на нет все мои проявления индивидуальности. То есть дома на меня давил отец. В школе эта учительница — бабушка друга. Кому я мог рассказать, что у меня происходит в семье? 

К тому же в деревне семейное насилие все еще оставалось вариантом нормы. Общество закрывалось от этого. Никто не хотел видеть в насилии проблему.

«Ну у всех же так было. Что теперь поделать?»

Я уехал из деревни поступать в университет сразу после окончания школы. Тогда же родители разъехались. Официально они никогда не разводились. Просто перестали жить вместе. 

Мама поехала со мной в город — помогать там обустроиться. Отец остался в деревне. Нашел в интернете свою старую любовь, и они стали жить вместе. Когда мама по делам возвращалась в деревню, они все вместе в нашем доме как-то сосуществовали. Всех такой формат, видимо, устраивал. Спустя несколько лет после того, как я окончил университет, отец умер. Мы с ним по душам так и не поговорили. У меня всегда с ним были стеснительно-боязливые отношения. Пытался заслужить его похвалу. 

Начал рассказывать матери обо всем несколько лет назад. Но уже слишком поздно. Ей сейчас за 70 лет, и она другой жизни для себя не знала. Обижается, что я завожу такие разговоры. Главный аргумент мамы: «Ну у всех же так было. Что теперь поделать? Были же у нас и хорошие моменты». Настаивает на том, что у нее не было другого выхода и она не могла с ребенком уйти от мужа.

Я до сих пор считаю, что выбор есть всегда и разумнее уйти, даже если это решение повлечет за собой бытовые неудобства. Это все равно лучше, чем ситуация, когда ребенок вынужден каждый день страдать от насилия. Взрослые же считают, что детские страдания не имеют значения — все забудется. Но ничего не забывается. Этот опыт преследует ребенка всю жизнь.

На мне, например, опыт насилия отразился таким образом: я боюсь проявлять инициативу на работе, двигаться вперед. У меня есть страх, что если я сделаю что-то успешное, то меня за это обязательно потом накажут. Рационально это объяснить себе сложно, но на эмоциональном уровне такие ощущения сохраняются. 

Сейчас прорабатываю травму с психологом, часто разговариваю о детстве с женой. Она была первым человеком, с которым я поделился этим опытом. До этого мог только в штуку какую-то историю рассказать, но в детали не углублялся. Жена мне, конечно, сочувствует, говорит: «Спасибо, что ты не такой».

Историю записала Карина Меркурьева